Бураттини. Фашизм прошел - Страница 29

Ивано-Франковск вернулся домой, а знакомым говорил, что передумал оставаться в Польше – не понравилось. Врал, конечно. Ивано-Франковск болезненно самолюбив.

Но не стоит повторять чужие сплетни. Не наше дело…

Ивано-Франковск последнее время увлечен политикой. Часто ездит плацкартом в Киев – постоять на Майдане. Поорать, поскандировать. Я видел его фотографии с митингов.

Даже подумать не мог, что у орущего «Разом нас багато» Франковска может быть такое мудацкое выражение лица. Причем дело исключительно в артикуляции. Я проверял. Если стать перед зеркалом и сказать: «Разом нас багато», что-то скверное творится с мимикой – какие-то бесноватые гримасы, как если смешать американскую улыбку с синдромом Туретта.

Когда Ивано-Франковск молчит – вполне себе обычное лицо. Сухощавое. Нос с легкой горбинкой. Длинный острый подбородок.

Зубы… С ними не очень. Половина позолочена. Ивано-Франковск утверждает, что это из-за москалей, хотя по правде – проблемы с питьевой водой. Чего-то там не хватает в Карпатах… Йода! При Советском Союзе йод добавляли, а теперь некому.

На какой-то европейской барахолке Ивано-Франковск отыскал немецкое тряпье времен Второй мировой – пехотную фуражку, артиллерийский китель. Пояс достался, правда, румынский, еще какие-то танкистские нашивки с черепами, железные наградные кресты…

По национальным праздникам Франковск выглядит как пугало. Напяливает этот сборный «немецкий» мундирчик, цепляет на грудь крест – изображает солдата героической УПА и просит называть себя Станиславом.

– Франковск, ты в своем уме?! Ну какой из тебя СС «Галичина»? Белокурая бестия! Твою ж мать! Ты на нос свой арийский, в смысле, крючком, посмотри, на глаза свои карие!

– Я москальскойи мови нэ розумию! – Он направляет на меня свой игрушечный немецкий «фольмер». – Тра-та-та! – изображает автоматную очередь.

Ну как на него обижаться? Вечером он все равно снимет свой маскарадный костюмчик, спрячет в шкаф. Отбой у Ивано-Франковска ранний: гастарбайтерский поезд на Краков отправляется в шесть утра…

Харьков

Харькову недавно исполнилось тридцать восемь. Возраста не скрывает, но если ему говорят, что он выглядит на тридцать – расцветает. Образован, начитан.

Харьков боится выглядеть смешным. Из-за этой боязни излишне суетлив. Бегает по комнате и все роняет, и от этого еще больше злится. Резко реагирует на насмешки, обидчив, умеренно злопамятен.

Нельзя сказать, что Харьков уж совсем ничего в жизни не добился, но карьерка в целом тусклая. Незаслуженно тусклая, он явно был достоин большего. Харьков горько завистлив, не любит успешных, его лучшие друзья – неудачники.

С Харьковым мы когда-то учились в одной школе – только он был на два года старше. Я бы сам с ним не познакомился, постеснялся. Харьков-то у нас в школе был личностью примечательной: любимец училок, кумир старшеклассниц, победитель какой-то там литературной олимпиады за сочинение о Хлестакове в стихах. И на конкурсе самодеятельности третье место занял – исполнил песню собственного сочинения. Там еще строчки были: «Спасибо за детство, нам давшее столько тепла-а-а…» А рифмовалось с «в дорогу пора».

Харькову после этого в школе отдали подсобку за актовым залом – он организовал школьный ВИА и там репетировал. Я случайно туда зашел и что-то спел из «Аквариума». А Харьков говорит: «Голос у тебя неплохой».

Так и познакомились. Ко мне после этого одноклассники лучше относиться стали. Сам Харьков похвалил – значит, не последний человек.

А Харьков при том, что знаниями не блистал, закончил школу с серебряной медалью (четверка по алгебре), поступил в политехнический. Потом на третьем курсе, я слышал, его отчислили за неуспеваемость – Харьков вместо учебы мотался челноком в Турцию.

Помню, Харьков, у которого в то время завелись небольшие деньги, говорил мне, что высшее образование – не главное. Потом он занялся оседлым бизнесом и открыл торговый ларек – напитки, жвачки, шоколадки, сигареты.

Я всегда знал, что Харьков пописывает – и стишки, и прозу. Музыку он тоже не оставлял. В середине девяностых мы вместе рокгруппу собрали. Предполагалось, что я буду петь. Харьков обещал даже концерт нам устроить в ДК тракторостроителей. И репетиции первые были. Но дальше этого не пошло. Во-первых, Харьков сам хотел петь, во-вторых, исключительно свои песни. А они были… Мягко говоря – не очень. Не я один так думал. Басист с ударником тоже взбунтовались. Мы больше металлом увлекались, а Харьков подражал Сюткину из «Браво». Вот мы втроем и ушли. С инструментами.

Но откуда же я знал, что Харьков с ударником в складчину установку покупали? А Харьков решил, что я переманил басиста и ударника, а заодно барабаны спер… Отношения между нами не то чтобы совсем испортились, но стали натянутыми.

А в двухтысячном мы вдребезги разругались. Я шел мимо его ларька, в гости заглянул. А подвыпивший Харьков решил мне что-то из своего поэтического наследия преподнести. Я сдуру ляпнул, что это «домашнее творчество».

Даже не ожидал, что он такую истерику закатит. Наговорил мне бог знает чего:

– Это ты бездарь, понял?! Сам-то что сделал, чтобы кого-то критиковать?! «И я как истинный романтик себе на хуй надену бантик». Это, по-твоему, стихи?!

– Это ранние, – невозмутимо парировал я. – Я же после романтика про кондуктора написал (мой харьковский салонный хит, меня кругом приглашали, чтоб я читал «Кондуктора»).

– Про пидараса ты написал, а не про кондуктора! Бездарность! Да меня в «Новом мире» должны были напечатать! И в «Юности». Понял? А тебя хер кто хотел печатать!