Бураттини. Фашизм прошел - Страница 25

Не морг, а холодильную пещеру Аладдина скрывала клиника «Шарите», конечно, довольно-таки мрачную, полную мертвецов, но вполне денежную пещеру. Миша говорил, и мы ему верили.

Все было предельно ясно. Да, трупы. Да, мыть. Да, неприятно. Но ведь и платят соответственно. Изнежен европеец, брезглив, труслив, боится вида смерти, бережет благополучие своих снов. Понятно, что работа для крепких нервов. Дано не каждому.

– Труп – это все равно что пустая тара, – сказал я.

Просторная зала с белокафельными стенами. Зудящая тишина. Покойник бел и крепок, через впалый мраморный живот пролег грубый прозекторский шов. На мне темно-зеленый халат и прорезиненный передник. Из черного шланга я, как садовник, поливаю мертвое тело. На щеку приземляются отраженные мертвой жесткой кожей ледяные брызги…

Или так. Покойник желт и тверд. У волосатой мертвой ноги жестяное ведро. Я макаю туда губку, отжимаю. Вода гулко каплет. От звонких стен пружинит журчаще-жидкое эхо, я протираю губкой оскаленное костистое лицо мертвеца…

Богоугодное дело – обмывать покойников. Ничего в этом стыдного и страшного нет.

Наутро мы встретились и втроем поехали в «Шарите». Каждому открывались свои горизонты. Мне уже виделась новая квартира в Пренцлауерберге, ворох мрачных сюжетов для новой книги. Леха прозревал ноутбук «макинтош» и камеру HD, Миша о мечтах помалкивал.

И складывалось все так хорошо. Мы пришли в центральный корпус. В регистратуре узнали, где находится морг, нашли его, а заодно и главного анатома (или кто там у них главный) тоже нашли.

Миша стоял в центре. Мы с Лехой обрамляли его с боков. Говорил Миша, мы лишь кивали. Уже примерно на середине его рассудительной речи: «…и вот поэтому мы хотим мыть трупы…» – анатом сообщил, что в морге работают только люди со специальным образованием или студенты медицинского института. И так он это хорошо сказал, с такой правильной интонацией, что нам сделалось до того неловко, словно брюки вместе с трусами упали в людном месте.

От пережитого конфуза мы на улице разругались. Миша во всем обвинил нас: дескать, мы неподобающе выглядим, что бритый наголо Леха похож на неонаци, а я, обутый в черные мартенсы, в черных штанах и косухе – вылитый сатанист.

Миша был убит горем куда больше нашего. Дело в том, что, когда мы еще только подходили к «Шарите», в скверике он заприметил на скамейке позабытую женскую сумочку и хотел в ней порыться, а мы ему сказали: «Брось, у тебя скоро будет до херищи бабла», и Миша теперь терзался, потому что мы снова прошли мимо этой скамейки, а сумочки уже не было. Миша плелся за нами и ныл: вот, мол, я вас послушал, а теперь ни трупов, ни сумки, ни денег…

Конечно, он потерял больше. Мы-то с Лехой остались только без трупов.

№ 2

Учредителей было трое: Дирк, его сожительница Даян и общий друг сожителей Даниэль. Поэтому вся эта троица на D и назвалась «3D-TV». Фирма выживала за счет съемок дешевой рекламы, которую потом гоняли местные берлинские каналы: «Посетите ресторан такой-то, опытные повара вкусно приготовят, прекрасные официанты обслужат…» – минутные сюжеты-визитки. Дирк был режиссером и оператором, Даян озвучивала сюжеты, а Даниэль занимался монтажом.

Я сам приперся на фирму и, как нахальная цыганка, клянчил: «Дай работу, дай работу, ай молодой-красивый, дай работу!» И получил. Впрочем, они действительно нуждались в операторе. Дирк не любил камеру, точнее, он боялся плохо отработать на съемках, облажаться перед коллегами. А я ничего не боялся, потому что за три года режиссерской учебы вызубрил камеру Betacam SP наизусть.

Хорошо мне там было, на 3D-TV. Спокойно. Я был примерным работником. Соглашался на опасные съемки, не предусмотренные правилами техники безопасности. К примеру, отснял ландшафт из крошечного самолета без дверцы, а ведь меня запросто могло выдуть наружу. Сейчас я по ночам ворочаюсь от ужаса, вспоминая это.

Потом для 3D-TV наступили трудные времена, и Дирк предупредил, что они не потянут еще одного сотрудника – то есть меня. В утешение сказал:

– У меня есть полезная информация. Одной фирме срочно нужен оператор, и я мог бы тебя порекомендовать, – и смущенно предупредил: – Только они снимают порно… Гей-порно, – сразу уточнил Дирк. – Но и платят хорошо, четыреста евро за съемочный день.

Я поежился:

– Как-то все-таки противно…

– А стоматологу каково в гнилых зубах ковыряться? – вздохнул Дирк.

– Одно дело, нормальная порнуха с бабами, а тут…

– Это же не подмахивать (на немецком это прозвучало как «митмахен»), а за камерой стоять, – практично сказал Дирк.

– Мне подумать надо…

Дело, как ни крути, не было богоугодным. Но в день четыреста евро. В неделе, допустим, три съемочных дня. Трижды четыре – двенадцать. В месяц – умножить на четыре – это почти пять тысяч… Слишком, слишком много. Так ведь пидоров снимать. За вредность…

«До чего все-таки довела меня злодейка судьба! – казнился я. – Что бы сказали мои знакомые?! Как жить дальше с таким клеймом в биографии?! Ведь обязательно узнают и напишут: Елизаров снимал (даже звучит двусмысленно – снимал) пидарасов. Век потом не отмоешься… А что если на съемках приставать начнут? Ударишь – мало того, что выгонят, так еще и полицию вызовут. Резонно спросят: а зачем ты тогда вообще к нам приходил? Как зачем? Я оператор. Ведь можно же все оговорить! В конце-то концов, цивилизованная европейская страна. Я им прямо скажу, заранее: „Я не принадлежу к вашему миру и предупреждаю, чтобы без глупостей…“»

Я плохо спал эти дни. Все думал. А в конце недели в почтовом ящике лежало два отказа на стипендии, кроме того, меня нагнала гамбургская квартирная пеня за перерасход воды и электричества – все вместе на шестьсот евро.